Следование за Христом

Меню сайта

Сиссела Бук пишет об этом в книге Чтоб лгать (Att ljuga) в главе, повествующей о лжи больным и умирающим: «Их (пациентов) интерес к своему состоянию более глубок, чем простое любопытство или желание совершать отдельные личные выборы в то малое время, которое им еще осталось. Теперь ставка в игре — вся их прожитая жизнь и способность удостоить ее значимостью. Когда врачи обманывают или скрывают относящиеся к делу подробности, они, возможно, отражают свою собственную боязнь (которая намного больше, чем страх, испытываемый обыкновенными людьми, согласно исследованию, сделанному в 1967 г. Германом Файфелем вместе со своими коллегами, под названием Медики рассматривают смерть (Physicians Consider Death), оказаться один на один с вопросами о смысле жизни и неизбежности смерти».

Далее Сиссела Бук цитирует доктора Сисели Сондерс, которая возглавляет известное лондонское лечебное учреждение Святого Кристофера. Сондерс подчеркивает значение открытых и доверительных отношений между пациентом и обслуживающим персоналом и то, что подобные отношения решительно важны для серьезно больных пациентов и для каждого, кто ощущает себя в опасности. Процитирую Бук: «Важнейшим аргументом против обдуманного и организованного сокрытия неприятных фактов служит то, что сокрытие осложняет отношения пациента и обслуживающего персонала или даже делает их невозможными. Если с пациентом сумеют поговорить открыто, вся атмосфера меняется. Это вовсе не означает, что так должно происходить всегда. В этом случае мы можем свободно давать каждому пациенту путеводные нити... и ожидать от них интеллигентности, смелости и индивидуальных решений. Пациенты чувствуют себя в безопасности и при желании осмеливаются намекать нам о своих потребностях».

Слишком поздно

Но как быть, если умирающий не готов увидеть то, что с ним происходит в эти роковые минуты?

Мы вынуждены согласиться, что очень часто слова слишком поздно точно определяют происходящее. Духовник ничего не может сделать. Совершенно ничего. Каждый человек должен своевременно осознать, что в его жизни однажды наступит час, когда будет слишком поздно. Я пишу эти строки июльским днем. В этом году я не посадил ни картофеля, ни других овощей на своем огороде. Это нужно было сделать месяц назад, желательно — еще раньше. Сейчас я уже не могу ничего посеять или посадить. Слишком поздно. И если я хочу все-таки что-то посадить, придется ждать следующего года.

К счастью, затею посадить картошку, горох или бобы я могу отложить до будущего года. Но у жизни нет такой возможности. Есть время сажать и есть время собирать урожай. Тот человек, кто в жизни был легкомысленен или безразличен, не может ждать «до следующей жизни». Слова «слишком поздно» верны и в нашей жизни.

Но если человек пробудится и начнет спрашивать — пусть даже в последнюю минуту — мы, возможно, сумеем ему помочь. Однако тогда нужно действовать честно и искренно.

Однажды меня пригласили к одному мужчине. Он был на смертном одре, но о смерти ничего знать не хотел. К счастью, этот мужчина хотел знать нечто более важное: «Как я могу обрести живую веру?» Он был мне незнаком, я ничего не знал о его жизни. Я не знал, был ли у него в прошлом религиозный опыт. К ужасу моему я заметил также, что толком не понимаю, какой смысл он вкладывает в свой вопрос. Мы думаем, что знаем, что имеет в виду человек, задающий подобный вопрос, но тогда, когда вся жизнь человека находится на чаше весов, вопрос приобретает совершенно новую глубину. Здесь уже не ищут ответа на интеллигентный вопрос, но ищут чего-то, что могло бы заполнить огромную пустоту существования!

Я не мог избежать ответа на вопрос, прибегнув к испытанным благочестивым речам. Я мог бы предложить ему изучать Библию, но мужчина не спросил у меня, о чем рассказывает Библия. Он хотел знать, как слово Библии может стать живым в его сердце. Я должен был ответить так, чтобы больной мог, услышав мой ответ, правильно сформулировать свой вопрос.

Я мог бы предложить ему молиться. Молитва — хорошее дело, и мое сердце постоянно воздыхало молитвы, пока я сидел у постели этого человека. Но он не спросил, как нужно молиться. Если его вопрос вообще касался молитвы, то он, скорее, хотел знать, как молится человек, будучи в живой вере. Формальная молитва могла бы послужить удобным выходом из ситуации, притом что нужда была не в словах молитвы, но в уверенности спасения!

Я мог бы предложить пение духовных песен. Как красиво прозвучало бы подобное предложение, по сути — бегство! Никто бы не обвинил меня, если бы я бежал этим путем. Никто, кроме Иисуса на последнем суде!

А причастие? Ведь его дают умирающим. Действительно, причастие может стать удивительным переживанием, как мы увидим ниже. Но теперь это тоже означало бы бегство, так как мужчина не просил о нем. Если ему и принимать причастие, то только будучи верующим! Я сидел у смертного одра своего ближнего и чувствовал себя совершенно беспомощным.

— Вы боитесь смерти? — спросил я.

Больной принялся отрицать это, и настолько убедительно, что я понял: он полон страха. Я раскаялся, что задал этот вопрос. Я должен был понять.

Бог мне нисколько не помогал в этой ситуации — на ум мне не приходило ни одной подходящей к случаю мысли. Не приходило, пока я не собрался уходить.

Тогда Дух шепнул мне: «Если тебе действительно не все равно, скажи ему, что вернешься!» Я так и сказал и вернулся на следующий день.

— Сегодня все без изменения, пастор.

Он имел в виду, что по-прежнему пребывал во мраке и не видел выхода. Я не удивился. При душепопечительстве не обязательно должно происходить что-то мистическое, чего мы не замечаем или на что не можем повлиять. Конечно же, случается и такое, потому что мы не можем руководить действием Духа Святого, хотя можем видеть его результаты.

Я взвесил ситуацию. Больной раком, у него, возможно, осталось всего несколько часов, в лучшем случае — дней. Беседа могла бы ослабить его и сократить оставшееся время. Но он умирал. Если я хотел как-то ответить на его вопрос, я должен был действовать быстро.

Я начал беседовать с мужчиной, не переставая думать, что если этот разговор сократит его жизнь, виноват буду я, но я решил взять на себя эту вину.

Мужчина около сорока лет назад отошел от церкви и развелся с женой, будучи полон горечи, разочарования и негативного отношения к жизни. В это же время он стал членом одной радикальной политической партии. Мотив был не самый лучший. Последствия поступка, вызванного горечью, никогда не бывают положительными. И товарищи по партии не могли теперь ему помочь.

Он жил в одиночестве, не находя никого, кому открыть душу.

Его вопрос начал обретать для меня более четкие очертания. Разве он не спросил (хотя и не решился осознать глубинный смысл своего вопроса): «Есть ли по ту сторону кто-то, кто неравнодушен ко мне?» Или, может, то, что он имел в виду, формулируется еще проще: «Коснется ли кого-то моя смерть или моя жизнь?» Эти вопросы слились воедино. Думаю, что мы поступаем мудро, когда не пытаемся их разделять.

Я попытался возобновить беседу.

— Верите ли вы в Бога?

Разве я в другом случае позвал бы вас? И вы верите, что Он милосерд и благ?

Он кивнул.

—Милосерд и благ ко всем... Он снова кивнул.

—...ко всем, кроме вас?

—Это и есть моя проблема.

—      Тогда у меня для вас хорошие новости. Именно сейчас Бог заботится только о вас, словно вы были бы единственным человеком в мире. Он любит только вас.

И тут случилось чудо. Мужчина получил милость лично принять Слово. Он верил теперь не только в то, что это правда. Для него это стало истиной. Наконец-то он получил ответ на свой вопрос о том, как обрести живую веру. Мы скрестили руки, и молитва больше не была тем бегством, каким она еще могла быть днем раньше. Теперь молитва была разговором в силе воплотившейся веры. Нам больше не нужно было как будто извне наблюдать картину действительности. В этот момент мы смогли войти вовнутрь и своими глазами увидеть, как об этом говорит псалмопевец: «Вкусите, и увидите, как благ Господь!» (Пс. 33:9).

Мужчина жил еще три дня. Я должен был уезжать, и Дух дал мне разрешение на это. Вернувшись, я, как и обещал, еще раз побывал у него. Но теперь он не мог больше говорить, и я не принуждал его. Я спел ему вечерний гимн «Сокрой меня под Своим крылом». Три часа спустя он переступил грань вечности.

Следует ли обслуживающему персоналу притуплять свои чувства?

Мы уже достаточно далеко отошли от тех вопросов, на которые я пообещал ответить. Мы коснулись морали обслуживающего персонала, и, к своему удивлению, могли заметить, что моральные устои работников этой сферы не более и менее сомнительны, чем у остальных. Они лишь живут в той среде, где лживость общества обнаруживается ощутимее. Нам нужно покаяться, или — согласно слову Иисуса — мы все погибнем. Нынешняя ситуация должна помочь нам понять, что это не красивые слова проповедника — речь идет о неумолимой истине.

Помимо этого я размышлял и над тем, нужно ли долг молчания понимать так, что мы должны сглаживать правду. Конечно же, мы будем считать это необходимым до тех пор, пока будем разделять принятую многими лживость человеческих взаимоотношений. Но когда эта лживость начинает диктовать, как нужно поступать при терапии (т.е. в больнице) и душепопечительстве (т.е., например, в учении церкви), тогда обществу и душам людей грозит смертельная опасность.

Конечно, это не по-христиански — говорить человеку всю правду прямо в лицо. Нужно учиться такту. Но — когда ставкой являются жизненно важные вопросы, такие, как ложь и истина, жизнь и смерть, здоровье и болезнь во всех ее проявлениях, тогда от нас требуется честность и справедливость, чтобы не лишить человека желания жить и веры в жизнь. В этом случае мы находимся перед лицом Всевышнего, и абсолютной и священной обязанностью всех, принадлежащих к обслуживающему персоналу, является забота о том, чтобы общество не зачахло под тяжестью лжи. Но если мы допустили подобное разложение, мы превысили границы своих прав и обязанностей, независимо от количества почетных знаков, полученных от церкви или общества.

Христиане во все времена знали, что если выбор говорить правду означает неизбежные будущие страдания, то страдать должны они сами — но не правда! Только истинная мораль выдерживает испытание временем — не двойственная мораль! Хочу здесь предостеречь самых увлеченных читателей и попросить их прочитать еще раз главу о новых установках. Мы не можем научить человека любить, требуя от него любви, если сами не проявим любви к нему и будем действовать психологически неумело. Истина, преподнесенная без любви, становится ложью — по крайней мере, она отрицает Бога любви...

На эти вопросы нельзя найти простой и безусловный ответ, но, по сути, это ведь и есть та борьба за веру, которая длится изо дня в день.

Нужно ли нам притуплять свои чувства, чтобы справиться со своей работой обслуживающего персонала? Должен ли человек утратить желание жить для того, чтобы однажды заметить, что трудности являются неотделимой частью жизни? Совсем нет, потому что мы подошли к той границе, где нам нет пользы от теорий. На вопросы, стоящие перед нами, можно ответить только путем личного свидетельства. Где же они, эти свидетели? Если таковых не найдется, то права была медсестра, утверждавшая, что необходимо притуплять свои эмоции из чувства самозащиты.

Если бы вопрос смерти не был настолько чужд нам, мы не были бы так беспомощны, как сейчас, при встрече со смертью. Многие останавливаются лишь на слове «сочувствую» и продолжают разговор на другие темы. И очень мало кому дарована способность сопереживать вместе со скорбящим ближним — вследствие секуляризации общества ряды этих редкостных душ редеют с каждым днем.

Плохие утешители

Давайте на нескольких примерах рассмотрим, как вопиюще неумело можно пытаться утешить скорбящего.

Мать-вдова во время эпидемии потеряла троих своих детей. Все дети были похоронены в один день. Один родственник матери, присутствовавший на похоронах, почувствовал своим долгом сказать ей перед уходом пару слов в утешение. Я не поверил своим ушам, когда услышал следующие слова: «Ну да, будем надеяться, что все это скоро забудется!»

Есть много способов вести себя бестактно, но не знаю, как можно было бы еще глубже ранить душу этой матери. Ведь и в Библии говорится: «Забудет ли женщина грудное дитя свое...» (Ис. 49:15). Когда умерла моя младшая сестра, один из соседей попытался утешить меня так же: «Ты молод — быстро забудешь». Эти слова заставили меня почувствовать себя еще более одиноким. Никто не мог представить, что творилось после смерти сестры в душе юноши, мучительно пытавшегося разрешить вопросы жизни, смерти и бытия, — я даже вынашивал планы самоубийства.

Помню и другой случай. Я совершил отпевание покойного и позаботился о поминках. Когда мы выходили из дома покойного, одна женщина, прощаясь со мной, сказала: «Ну, спасибо... — потом она замолчала, покраснела и продолжила — за веселый вечер!» И быстро ушла. Мы — негодные утешители, но кто в этом виноват? Виноваты мы все, и нам нужно что-то предпринять, если мы хотим быть действительно ближними.

Я часто размышлял о том, так ли уж нужно помещать умирающего в отдельную комнату. Неужели умирающий действительно нуждается в одиночестве? Или же это один из способов оградить себя от вещей, осознание которых могло бы заставить нас вырасти к духовной зрелости? Заставить? Странно, но кажется, что человек не хочет добровольно обрести истинное здоровье. Это, по моему мнению, часть действительности, которая издавна называлась первородным грехом.

У коллег, работающих в больнице, я спрашивал, что они считают самым важным в уходе за умирающим. Все они в один голос утверждали, что самое важное — не оставлять умирающего одного. Умирающий не принадлежит «святому механизму». Он — наш ближний и принадлежит нам. И мы принадлежим ему. Нам нужно быть осторожными, чтобы от страха перед смертью мы не рационализировали бы, не довели бы до омертвения и нашу жизнь, и больницы. В правильно построенной больнице всегда должна быть комната для родных умирающего, потому что, если бы мы даже и смогли обеспечить (но не можем), чтобы рядом с умирающим всегда была медсестра, у нас нет права лишать родных возможности провести рядом с близким человеком его последние часы.

Я хочу подчеркнуть это особенно, потому что мы знаем, что умирающий часто регрессирует, подобно старикам. Это означает, что он возвращается в более раннюю стадию своей жизни, часто в детство. Старик снова становится ребенком. Нужды, свойственные ребенку, детские надежды и страхи снова возвращаются к нему. Поэтому старый, умирающий человек чувствует себя в безопасности, если может, подобно ребенку, ухватиться за руку родного. Многие люди могли бы рассказывать о том, как они были рады побывать дома, посидеть у кровати родного человека и держать его за руку, когда тот перешел из времени в вечность. В этом последнем рукопожатии как будто бы заключается что-то такое, что будет утешать и ободрять оставшихся в последующие годы.

Что труднее всего перенести при смерти?

Многие думают, что смерть всегда сопряжена со страшной болью. Но так случается довольно редко, возможно, только в случаях насильственной смерти. Многие умирают во время сна настолько незаметно, что трудно бывает сказать, когда остановилось их сердце. Мой отец умер именно так. Псалмопевец говорит о смертельных муках, но здесь имеется в виду другое. Нам следует помнить, что смерть не мучительна, мучительна болезнь, которая ведет к смерти. В этом случае смерть — освободитель.

Мы вряд ли можем дать общий ответ на вопрос, что труднее всего перенести в смерти. В душепопечительстве нужно опасаться обобщений и предостерегать от них — особенно на пороге смерти. Многие люди умерли, хотя вегетативная деятельность их организма искусственно поддерживается. Умерла их душа. В подобном случае смерть является лишь освобождающим подтверждением случившегося, и иногда нам хочется, чтобы это подтверждение могло бы прийти быстрее, потому что одно из основных прав человека — это право на достойную смерть.

Одни умирают, истерзанные страхом, другие не боятся ничего. Одни знают, что с ними произойдет, другие не знают и, к сожалению, и не хотят знать. Иногда у умирающих возникают неожиданные желания. Живо помню, как пришлось мне, семилетнему мальчику, три километра нести трехлитровый кувшин с водой. Одна женщина была при последнем издыхании и еще раз, уже в последний, хотела испить хорошей воды из колодца Эвальдса!